Разорённое северное селение. Какое? Где? Как называется?
А какая разница? В таком плачевном состоянии находятся десятки и сотни деревень и сёл Подвинья, Поонежья, поселения на Мезени и Печоре. Любой горожанин, имеющий деревенские корни, подтвердит это.
И как насмешка (или усмешка времени) — новенький, посреди разрухи, беспроволочный телефон. Для чего он поставлен и кому по нему говорить? Деревне — с Москвой? Навсегда ушедшим — с Кремлём? Так на горних верхах, куда Господь прибрал души здешних насельников, связь иная. К тому же Москва, как известно, слезам не верит и всё равно не отзовётся на стенания...
Деревня Пертема, где я родился (а именно она представлена на снимках), была вотчиной Соловецкого монастыря. Зародившаяся на рубеже XV-XVI веков, т. е. примерно в те же поры, что и российская государственность, деревня моя испытывала радости и беды, подъёмы и спады, как и держава в целом. Так что отчина моя и дедина в некотором роде — зеркало нашей страны.
XVII век начался в России Смутой. Она терзала не только Первопрестольную, где чередой менялись самозванцы. Шайки польско-литовских татей разбойничали по берегам Двины и моей Онеги. Под деревней Пертемой, на другом берегу реки, лихоимцы разбили стан. До сей поры сохранилось название мыса — Литвин. То есть и через четыреста лет моя земля помнит разбойный свист, сполохи бандитских костров и гарь пожарищ. Две тысячи загубленных душ несла к Белу морю обомлевшая от крови Онега, как свидетельствует летописец.
Не миновала моих пращуров ни одна война, начиная с петровских баталий. В первую Отечественную, с Наполеоном, делали дополнительные поставки для армии, хотя, по преданиям, кое-кто и воевал. Крымская война отозвалась уже не просто отдалённым громом — на Онежский и Двинской берега Беломорья напала английская эскадра, враг стоял у ворот. Наступил век XX — и вновь войны: Японская, Первая мировая, на которую призвали и моего деда. А в годы Гражданской войны и интервенции линия фронта (Онежский фланг) проходила между Турчасовом и Пертемой, и наша изба оказалась буквально на передовой.
Словом, не было особо спокойных, тем более зажиточно-беспечных времён у моих кровников и земляков. Но это всё цветочки. Ягодки оказались впереди. Самыми трагическими в судьбе Пертемы стали последующие 30 лет. Коллективизация, кабальные крепостнические подати, три лютых пожара и Всемирная война. Деревня моя надорвалась — надселась, как у нас говорят. Остатки не добитых на войне мужиков (на три «Костылина» один «Жилин») подались от деревенской голодухи в леспромхозы, где давали паёк и зарплату, а потом — за реку, под Плесецк, где затевался космодром.
А уж доконал мою деревню известный партийный циркуляр. Учёные мужи, точнее, троцкисты от науки, сделали однажды заключение, что у моей вотчины нет будущего, как нет его и у сотен и тысяч других русских деревень, даром что они стояли не один век. Диагноз «неперспективная», установленный теми новаторами — холодокровными существами, стал по сути приговором. Последующие 30 лет власти методично приводили его в исполнение.
Теперь моей деревни нет. Её задавила травяная дурнина, опутала, как колючая проволока, трава-железница. Зимой здесь нет ни дымка печного, ни огонька. И даже птицы не навещают эти места.
Михаил Попов (Архангельск )
Свежие комментарии