Помяните, православные, поэта из Архангельска Александра Роскова. Он трагически погиб аккурат в дни празднования пресловутой "независимости России", когда всяческие "звёзды шоу-бизнеса" истошно голосили свои "шлягеры" на Красной Площади. 10 июня 2011 года Саша переходил архангельский проспект Ломоносова и на него на скорости налетел лихач-мотоциклист, не имевший даже водительских прав. Он нанёс Саше увечье, о котором писать страшно. Как теперь будет жить этот "отморозок", человеку с нормальной психикой представить невозможно. 13 июня Саши не стало. До своего 57 дня рождения он не дожил 13 дней.
Я познакомился и подружился с Александром Росковым в апреле 2011 г. в Туле на литературном фестивале "Золотой Витязь", где его наградили почётным "Золотым Дипломом" как "Лучшего поэта России". Земля Тебе пухом и Царствие Тебе Небесное, мой дорогой друг и любимый поэт. Мне никогда не выплакать слёз по Тебе. Почему смерть выбирает самых лучших и самых чистых душой, я не знаю. Почему те, по которым давно плачет если не могила, то тюрьма, всё ещё живут и продолжают гробить и мучить Россию, я тоже не знаю. За короткое время нашего знакомства я полюбил Тебя, Саша. Буду любить всегда, до своего смертного часа и после него, если, конечно, душа не умирает, как обещают церковники. Я каждый день с Тобой разговариваю и делюсь самым сокровенным, потому что Ты для меня живой, живее всех мёртвых душ, которые преставились уже при жизни и просто обречённо ждут своей очереди в могильную яму. Прости нас за всё, если что было не так. Прости, что мы не смогли Тебя уберечь. Есенин сказал о себе: "Я - последний поэт деревни". Сергей Александрович поторопился. Самый безысходный плач, самый горький реквием по русской деревне я услышал в поэзии Александра Роскова. Душа обливается кровью, когда читаешь его стихи о повесившейся от безденежья и безысходности старухе, о деревенском старике, которого везут умирать в нищенский приют, о заливающих горе палёной водкой деревенских мужиках, оставшихся после развала колхозов без работы, без надежды хоть на какую-то нормальную жизнь. Вот куда - в эти вымирающие северные деревни, на родину Александра Роскова надо бы съездить "на экскурсию" гламурной парочке мироправителей Путину и Медведеву, а не на показушные и помпезные "экономические форумы" в Давос да Питер. Буде понадобится какому-нибудь пытливому школяру знать историю горбачёвской "катастройки" и ельцинского погрома России, лучше всего изучать её не по учебникам и не по книжкам продажных щелкопёров, а по стихам Александра Роскова. Они должны быть в каждом школьном учебнике. Пока же они опубликованы на этом сайте под ником Roscov.
Многие русские поэты с безошибочностью цыганских гадалок напророчили себе трагическую погибель: Пушкин - в сцене дуэли Онегина и Ленского; Лермонтов - в стихах "Сон"; Фёдор Сологуб - в стихотворении "Каждый год я болен в декабре"; Гумилёв - в стихах про "старого рабочего", отливающего на заводе гибельную пулю; Есенин - в стихотворении "Устал я жить в родном краю"; Цветаева - в стихах "Брат по песенной беде"; Клюев - в стихотворении "Меня расстреляют в зелёном июле". Николай Рубцов, предвидя свою гибель, написал: «Я умру в крещенские морозы…» Все пророчества сбылись. Александр Росков одно из своих стихотворений посвятил Архангельску, городу, в котором он жил и погиб по вине провинциального «отморозка». В этом стихотворении Саша, выросший на лоне природы, в деревне, и любивший её как родимую матушку, признался в неприязни к северному мегаполису и, словно предвидя месть с его стороны, заключил словами: «Он меня смертью накажет, на тротуаре распнёт!» Так и случилось.
Поверьте мне как историку литературы: Александр Росков - поэт даже более трагичный и пронзительный, чем Николай Рубцов. Трагична не только его судьба, но и поэзия. Рубцов хоть и бедствовал, однако всё же не дожил до той страшной катастрофы и гибели русской деревни, которые воочию видел и описал в своих стихах Росков. В общем, "большое", по слову Есенина, как всегда, "видится на расстоянье". Только в день Сашиной гибели я со всей отчётливостью вдруг осознал, какой драгоценный поэтический талант жил рядом с нами как простой смертный и внезапно покинул нас навсегда. Плачу и горюю, Саша, по Тебе. Слёзы застилают глаза и комок в горле. Всё, что я в силах сказать Тебе, - это повторить Твои же стихи, которые Ты посвятил одному из своих друзей:
Пусть когда умрём мы, неизвестно,
мне б хотелось встретиться с тобой
после смерти в Царствии Небесном,
там - в Небесном Царстве. Боже мой...
Вот одни из лучших стихотворений Александра Роскова о погибшей русской деревне, о нашей Родине. Первое из них начинается строкой "Человек должен жить..." Так Александр Росков назвал одну из своих поэтических книг, вторя завету Гоголя, сказавшего: "Искусство есть водворение в душу стройности и порядка, а не смущения и расстройства. Искусство есть примирение с жизнью". С жизнью, но не со смертью. С безвременной смертью таких драгоценных поэтов и добрых людей как ты, Саша, примириться невозможно.
* * *
Человек должен жить на природе,
на виду у Господних небес,
где прямая тропинка уводит
от крыльца прямо в поле и в лес.
Где над крышами изб и скворешен
ветви старых берёз шелестят.
И он должен быть чуточку грешен,
но не более, нежели свят.
Человек должен жить и трудиться
на себя - не на светскую знать.
И не знать, что творится в столицах,
иль стараться об этом не знать.
Он, в ладу и в согласье с природой,
на виду у лесов и полей
должен дважды в течение года
за деревней встречать журавлей.
А когда по окрестностям свищет,
сеет вьюга морозную смерть,
человек должен в тёплом жилище
на огонь возле печки смотреть.
И наверное так, между прочим,
о неблизкой мечтая весне,
он в февральские длинные ночи
должен ангела видеть во сне.
А когда по скончанию века
он покинет отеческий край,
ангел душу того человека
унесёт, как положено, в рай.
ДЕТСТВО
Домов в деревне было семь,
один родник, двенадцать ёлок.
За лесом, рядышком совсем,
лежал метельный зимний волок.
Под вой ветров в лесной глуши
машины выли, выли волки,
тяжёлый снег с густых вершин
роняли пасмурные ёлки.
От родника к семи домам
тянулись узкие тропинки,
в семи домах по вечерам
горели лампы-керосинки.
И месяц у окна дремал,
ронял в окно лучи косые,
и я ещё не понимал,
что за окном лежит Россия.
* * *
Увозили деда в богадельню -
жутко выла дедова собака.
Дед смотрел печально на деревню,
щурился на солнышко и плакал.
Красный крест. Зелёная карета.
Две медички в девственных халатах
мяли в нервных пальцах сигареты,
в сторону смотрели виновато.
И толпа в какой-то скорбной спячке
молча наблюдала ту картину.
Плакал дед: «Собачка ты, собачка...
Пожалейте, бабы, животину...»
Одинок был дед и стар годами.
Жизнь прошла ни в чём - в нужде, в заботах.
... Ласточки кружились над домами,
ласточки готовились к отлёту.
* * *
Надоел мне город-глыба
и бетонная тоска.
Я в свою деревню прибыл,
на недолго, в отпускА.
Вот он - я, дымящий "Примой",
у избы стою родной,
у берёзы у родимой
с яркой сумкой за спиной.
Деревянные мосточки -
хоть бегом по ним беги.
На окошке - два цветочка,
на крылечке - сапоги.
Вот стою я у крылечка
возле этих сапогов:
"Затопи-ка, мама, печку,
напеки-ка пирогов!"
С догоревшей сигаретой
сяду прямо на ступень.
А вокруг - трава и лето,
солнечный и тёплый день.
Мне сосед махнёт в окошко:
"Подойди, я руку дам!
Не жалей моей картошки -
топай прямо по грядам!"
У соседа в огороде
хмель растёт по всей меже.
И сосед уже на взводе,
то есть выпимши уже.
На столе - краюха хлеба,
сорок градусов с огнём:
"Провались земля и небо -
мы на кочке проживём!"
Чёрно-белый "ящик" пашет,
детки рядышком сидят.
На экране девки пляшут
по четыре штуки в ряд.
Задирают девки ноги
так, что трусики видны.
А в избушке - быт убогий,
телезрители бедны.
Нету счастья, денег нету,
жизнь - поганка, жизнь - нужда.
Тем - в кремлёвских кабинетах -
Русь мужицкая чужда.
Сосед стопку засобачит,
луковую съест траву,
опьянеет и заплачет:
"Погляди, как я живу..."
Разведёт сосед мой слякоть...
Если говорить всерьёз -
родину мою оплакать
никаких не хватит слёз.
* * *
У церкви стояла "Тойота".
С ней рядом - десяток авто.
В открытые настежь ворота
смотрел некто в чёрном пальто.
Внутри отпевали бандита,
толпился в притворе народ.
И были ворота открыты,
и некто стоял у ворот.
Бандиты стояли у гроба,
звучал песнопевческий стих
и золото всяческой пробы
блестело на пальцах у них.
И было известно бандитам,
понятно святому отцу:
покойный, злодейски убитый,
служил золотому тельцу.
И некто, участьем не мучась,
осклабив в улыбочке рот,
"Вас всех ждёт такая же участь!" -
сказал и ушёл от ворот...
О СМЕРТИ
... Изба наподобье барака,
в ней – восемь отдельных «квартир».
Бывали здесь пьянки и драки,
и мир был. Но вот в иной мир
ушли из восьми шесть хозяек,
хозяев своих пережив.
В жилищах их мыши гуляют,
да ветер выводит мотив
печальный в нетопленых трубах.
На окнах – потёки и пыль.
И лезут по брёвнам, по срубу
всё выше и плесень, и гниль.
На фоне всеобщей разрухи
избе этой скоро - концы.
... В бараке живут две старухи –
последние, в общем, жильцы,
иль, правильней будет – жилицы.
Они на крыльце майским днём
сидят, как подбитые птицы.
- Как долго, мы, Анна, живём, -
одна говорит, - пережили
подружек своих и вражин.
Нам тоже пора быть в могиле...
- Успеем ещё, полежим, -
её обрывает другая, -
а коли случится, что я
пораньше тебя в гроб сыграю –
не бойся, Галина, меня -
пугать тебя ночью не стану,
являться в твою конуру.
А ты поминай меня….
- Анна,
а если я раньше умру –
ты тоже не бойся - не буду
к тебе по ночам приходить.
Бывало, мы жили и худо
с тобой, да о чём говорить:
пускай и ругались друг с дружкой,
но миром кончали всегда...
Сидят на крыльце две старушки.
Они, пережив холода,
весеннему солнышку рады,
пришедшему с маем теплу.
С крылечком ветшающим рядом
берёза стоит. По стволу
её поднимаются соки -
глубинные соки земли,
а в небе – совсем невысоко
плывут над землёй журавли.
И в мире не пахнет могилой,
здоровый живёт в мире дух.
И хватит желанья и силы
у двух одиноких старух
дожить, дотянуть до Покрова -
дни лета промчатся стрелой,
а там, когда осенью снова
запахнет землёю сырой,
посыплется снег понемногу
с небес на холодную твердь...
Всё в рУце у Господа Бога,
и жизнь в его рУце, и смерть...
ПРОРОЧЕСТВО
«Союз нерушимый республик свободных
сплотила навеки великая Русь...»
Государственный гимн СССР
И, как видно, напрасно сплотила....
О, Россия! - видать неспроста
отлучила нечистая сила
твой народ от Исуса Христа.
И вчерашние кровные братья
по укромным углам, втихаря
крест готовят тебе - для распятья.
Но - о дружбе в глаза говорят.
Всё как в Новом Завете: Иуда
объявился, он здесь, среди нас.
И пока - разговоры, покуда
шум да гам, он Россию предаст.
Прокуратор ладони обмоет,
оглядев разношёрстную рать.
Эта рать, обезумевши, взвоет
кровожадно и злобно: «Распять!»
И, не зная, какой катастрофой
обернутся деяния те,
рать Россию введёт на Голгофу
и распнёт, как Христа, на кресте.
И отметит гульбой и весельем
день распятья лукавый народ.
Но за смертью придёт воскресенье,
воскресенье, конечно, придёт...
* * *
Наверно, такая планида
у русской деревни... Она
на гибель, как та Атлантида,
давно уже обречена.
Её без стыда и морали,
усердия множа на прыть,
почти сотню лет разоряли
и всё ж не смогли разорить.
Да, дело совсем непростое
(будь проклят 17-й год!)
лишить и корней, и устоев,
и духа огромный народ.
Но то, что с деревней случилось
сейчас, в 90-х годах,
и в страшном бы сне не приснилось,
на ум не пришло никогда:
деревня исчезла с планеты,
она растворилась во мгле,
её просто-напросто нету
для тех, кто расселся в Кремле.
Да, крыш этих шиферных нету
и тех, кто под ними живёт,
и солнцу, и белому свету
не рад деревенский народ.
И нету надежды на чудо –
разор чересчур уж большой.
И я уезжаю отсюда
с тяжёлой, разбитой душой.
Тревога, печаль и разруха
в родных поселились краях.
... Да будет земля тебе пухом,
родная деревня моя.
(1999)
ПОГОНЯ
Три солдата в мундирах зелёных,
отдуваясь, сидят на траве.
На измятых багровых погонах
по две жёлтеньких буквы "ВВ".
Видно сразу: охрана из зоны -
автоматы прижаты к ногам.
Те места, что "не столь отдалённы",
до предела приближены к нам.
Солнце шпарит. Охранникам жарко.
Пот по лицам течёт от жары.
Под кустом часто дышит овчарка,
над овчаркой - столбом - комары.
Я стою и смотрю с интересом...
Трое встали. Нахмурены лбы.
Вид серьёзен:
- Откуда?
- Из леса.
- А ходили зачем?
- По грибы.
- Не встречали такого? - и фото
протянул мне один.
- Не встречал. Упустили?
- Не ваша забота.
Я обиделся и замолчал.
А они - автоматы на спины,
не кивнув на прощание мне,
вдруг рванули к болотам - в низину,
вслед - овчарка на длинном ремне.
Ох, уж эти погони, засады...
Я пошёл по тропинке лесной.
На душе - неприятный осадок,
будто эта погоня - за мной.
* * *
Отшумели в деревне метели,
и ручьи отбежали, звеня.
Без меня журавли прилетели,
да и лето пришло без меня.
За деревней всё так же уныло
зреет в поле не рожь, а осот.
Да на кладбище восемь могилок
за прошедший добавилось год.
Кто – от старости, кто по болезни,
кто по пьянке (наш русский недуг!)
в гроб сыграл… И один мой ровесник
от своих – жизнь замучила – рук.
За год восемь могил – это много.
Вся деревня – дворов пятьдесят.
Потому-то печаль и тревога
по-над каждым домишком висят.
- Что за мор? – земляков я пытаю.
Чуя жалость в вопросе моём,
отвечают: - Да жись-то худая,
потому, понимаешь, и мрём.
Прежде будущность нас не страшила
и не плакались мы на судьбу.
А теперь… с горя хряпнешь, вон, «шила»*
и уснёшь на погосте в гробу.
- Видишь сам же: не пашем, не сеем.
Ладно, если б одни только мы,
но такое по всей, вон, Рассее.
Дай-ка сотенку лучше – взаймы…
Отказать землякам я не смею,
сто рублей для меня – не вопрос.
Сам не раз ведь зелёному змею
вместе с ними накручивал хвост.
Пусть они мне и не одногодки,
пусть помладше – в том разницы нет…
- Да не «шила» купите, а водки, -
им, счастливым, бросаю я вслед.
Моя реплика их рассмешила:
- Сам похмельным-то что, не бывал?
... Ну, конечно, они купят «шила» –
и дешевле, и бьёт наповал!
Наповал – пол мужицкой России
за десяток – не более – лет
не небесные стрелы скосили,
и не полчища вражии - нет! -
а вот это проклятое «шило»,
безысходность, нужда да тоска…
И какие-то восемь могилок
для страны моей, что широка,
как в той песне – оно не смертельно,
капля в море, не более – да.
Но в масштабе деревни отдельной
это – много, и это – беда
для меня. С каждым холмиком новым,
с каждой новой могилкою – с ней
разрушается жизни основа,
и становится меньше, бедней
мир – мой мир, деревенский, любимый
мной вчера, и сегодня, и впредь,
всё страшнее и больше делимый
на неё – беспощадную смерть.
Сколько этому миру осталось?
Неужели он – мимо и прочь?…
На душе – и тревога, и жалость,
и бессилие чем-то помочь...
____________________________________________
* «шило» - технический спирт, который можно задёшево купить в каждой северной деревне.
* * *
Посредине горя и разрухи,
в нищете погрязнув и в тоске,
древняя повесилась старуха
на шелкОвом тонком пояске.
Прибралась, помылась перед смертью,
чистое надела бельецо.
В жёлтенький потрёпаный конвертик
краткое вложила письмецо:
"Третий месяц денег не видала...
Хлеба нет... Господь прибрал родню...
Хватит. Пожила и пострадала.
Никого в уходе не виню".
На дверную ручку у порога
пояс навязала не спеша...
И теперь под крылышком у Бога
греется старухина душа.
Ключник Пётр ей чаю наливает
под весёлый щебет райских птиц.
(Знайте, в ад кромешный посылают
далеко не всех самоубийц -
истинно!)... А одесную Бога,
то есть у престола, рядом с Ним
у предела райского чертога
хмурый восседает серафим.
Он, согласно чину, ладно сложен:
крылья - и какие! - вместо плеч.
На бедре его торчит из ножен
огненный, широкий, длинный меч.
Говорит он медленно и глухо,
в сторону Земли грозя перстом:
мол, за смерть ужасную старухи
есть с кого спросить на свете том.
Мы про перст его - ни сном, ни духом,
будний нас несёт круговорот.
И что там - какая-то старуха? -
без неё достаточно хлопот.
Лишь бы выжить нам среди живущих
тут, на грешной матушке-Земле.
Что уж говорить про власть имущих,
на "местах" сидящих и в Кремле.
Им бы сладко пить да сладко кушать,
делать вид: "А мы здесь не при чём!"
... Знайте, он придёт по наши души -
серафим с пылающим мечом.
* * *
Родина моя, моя деревня!
Как давно-давно я не был тут...
От неё остались лишь деревья,
поле да заросший тиной пруд.
Кулики над ним летают, свищут,
славят жизнь у этого пруда.
А на месте нашего жилища
лопухи растут да лебеда.
И такое тут царит безлюдье -
родина, узнай меня, приветь! -
хочется упасть на землю грудью
и по-бабьи, в голос зареветь.
Жаль, что я пришёл сюда тверёзый,
а не то бы, куликам на смех...
Посидел под сломанной берёзой,
вспомнил обо всём и обо всех.
Обо всех, кто жив и кого нету
вспомнил... Сосчитал по именам.
Высмолил четыре сигареты,
грустно посмотрел по сторонам.
Посмотрел, как ёлки мирно дремлют
над земным суровым бытиём,
как сидит на камне, вросшем в землю,
детство деревенское моё.
Я его рукой своей потрогал.
Уходя, перекрестился я:
до свиданья! Оставайся с Богом
родина безлюдная моя...
* * *
...А на кладбище сельском такая стоит тишина,
что звенит в каждом ухе, и входишь в ворота с опаской.
Тихо здесь до того, даже слышно, как трескает на
ещё свежих крестах голубая и синяя краска.
В голубое и синее красят здесь люди кресты -
в цвет Господних небес и ворот благодатного рая.
Возле холмиков старых рябин и черёмух кусты,
осыпаясь на них, жёлто-красным огнём догорают.
И кузнечик стрекочет, и шмель на могилке жужжит.
Бабье-летний денёчек паучью повысветил пряжу...
Полдеревни - пол-нашей на кладбище этом лежит,
и ещё полдеревни сюда обязательно ляжет.
От оградки к оградке, от холмика к холмику я
потихоньку пойду, осторожно куря сигарету,
земляков узнавая на снимках... И детства друзья
глянут вдруг на меня с аккуратных надгробных портретов.
И один, и второй... Вот и третий... В знакомых глазах -
ни намёка на смерть, на загробную жизнь - ни намёка.
На живого - меня, на живые поля и леса
они смотрят с крестов из-под дождиком вымытых стёкол.
На могилах по рюмке стоит из простого стекла -
поминальная рюмка и тут же - бутылка пустая.
Не за ней ли, друзья, ваша горькая жизнь протекла? -
Ну-ка, память свою я у ваших крестов полистаю.
Колька, Сашка, Серёга... Мальчишки... Потом - мужики...
И - один за другим - на погост, не своими ногами.
Приезжая сюда, я уже не подам вам руки,
не спрошу "как дела?" и не выпью по рюмочке с вами.
Я-то вот он - живой... И я в вашу пришёл тишину
потому что хожу, как и всякий из смертных - под Богом.
И у ваших могил потихонечку вас помяну,
посмотрю вам в глаза за стекло, Колька, Сашка, Серёга...
Цвет такой у крестов - как у неба сентябрьского цвет.
Тишина на погосте такая - звенит в каждом ухе.
Смерть - особый предмет. Но и жизнь есть - особый предмет,
жизнь кипит в каждой твари - в шмеле вон, в кузнечике, в мухе!
Есть у Господа нашего тайное дело одно:
да, с одной стороны сотворил не бессмертными нас Он.
А с другой стороны - хорошо то, что знать не дано
нам ни года, ни дня, ни - тем более - смертного часа...
ВОСПОМИНАНИЕ О ДЕТСТВЕ
... Как у большой дороги жили мы
(Куда ты, память? Тише, тише... тише!)...
Посередине лета и зимы
стоял наш домик с односкатной крышей.
И здесь росли берёзы у крыльца
и лопухи, их было много-много...
В два противоположные конца
бежала под окошками дорога,
в две стороны - на запад и восток...
И пыль ничуть не портила озона,
когда в неописуемый восторг
нас приводили "ЗИЛы" и "ГАЗоны"
столь редкие ещё в те времена,
столь шумные в своём машинном беге
(семнадцать лет, как кончилась война
и в "моде" были сани и телеги,
и лошади. Я помню лошадей -
глаза их, гривы, бархатные губы.
они овёс любили и детей -
мы к лошадям не относились грубо,
не били их вожжами по спине
как взрослые, и не ругали матом)
... Как нравилось сидеть на крыше мне,
на краешке единственного ската,
смотреть в конец дороги, и - в другой...
Или следить за облачком белесым,
скользящим беззаботно над тайгой
(тайгу тогда мы называли лесом),
терять его из виду... Сознавать
наедине с огромным синим небом,
что вечером придёт с работы мать
и принесёт печенья или хлеба.
И самовар поставит на крыльце,
и ужинать мы будем под оконцем.
И на дорогу, в том её конце,
где запад, с небосвода сядет солнце
и в лес уйдёт... И встанет поутру
в другом конце дороги - на востоке.
... Да, это были корни и истоки.
И я не знал ещё, что я умру.
Я познакомился и подружился с Александром Росковым в апреле 2011 г. в Туле на литературном фестивале "Золотой Витязь", где его наградили почётным "Золотым Дипломом" как "Лучшего поэта России". Земля Тебе пухом и Царствие Тебе Небесное, мой дорогой друг и любимый поэт. Мне никогда не выплакать слёз по Тебе. Почему смерть выбирает самых лучших и самых чистых душой, я не знаю. Почему те, по которым давно плачет если не могила, то тюрьма, всё ещё живут и продолжают гробить и мучить Россию, я тоже не знаю. За короткое время нашего знакомства я полюбил Тебя, Саша. Буду любить всегда, до своего смертного часа и после него, если, конечно, душа не умирает, как обещают церковники. Я каждый день с Тобой разговариваю и делюсь самым сокровенным, потому что Ты для меня живой, живее всех мёртвых душ, которые преставились уже при жизни и просто обречённо ждут своей очереди в могильную яму. Прости нас за всё, если что было не так. Прости, что мы не смогли Тебя уберечь. Есенин сказал о себе: "Я - последний поэт деревни". Сергей Александрович поторопился. Самый безысходный плач, самый горький реквием по русской деревне я услышал в поэзии Александра Роскова. Душа обливается кровью, когда читаешь его стихи о повесившейся от безденежья и безысходности старухе, о деревенском старике, которого везут умирать в нищенский приют, о заливающих горе палёной водкой деревенских мужиках, оставшихся после развала колхозов без работы, без надежды хоть на какую-то нормальную жизнь. Вот куда - в эти вымирающие северные деревни, на родину Александра Роскова надо бы съездить "на экскурсию" гламурной парочке мироправителей Путину и Медведеву, а не на показушные и помпезные "экономические форумы" в Давос да Питер. Буде понадобится какому-нибудь пытливому школяру знать историю горбачёвской "катастройки" и ельцинского погрома России, лучше всего изучать её не по учебникам и не по книжкам продажных щелкопёров, а по стихам Александра Роскова. Они должны быть в каждом школьном учебнике. Пока же они опубликованы на этом сайте под ником Roscov.
Многие русские поэты с безошибочностью цыганских гадалок напророчили себе трагическую погибель: Пушкин - в сцене дуэли Онегина и Ленского; Лермонтов - в стихах "Сон"; Фёдор Сологуб - в стихотворении "Каждый год я болен в декабре"; Гумилёв - в стихах про "старого рабочего", отливающего на заводе гибельную пулю; Есенин - в стихотворении "Устал я жить в родном краю"; Цветаева - в стихах "Брат по песенной беде"; Клюев - в стихотворении "Меня расстреляют в зелёном июле". Николай Рубцов, предвидя свою гибель, написал: «Я умру в крещенские морозы…» Все пророчества сбылись. Александр Росков одно из своих стихотворений посвятил Архангельску, городу, в котором он жил и погиб по вине провинциального «отморозка». В этом стихотворении Саша, выросший на лоне природы, в деревне, и любивший её как родимую матушку, признался в неприязни к северному мегаполису и, словно предвидя месть с его стороны, заключил словами: «Он меня смертью накажет, на тротуаре распнёт!» Так и случилось.
Поверьте мне как историку литературы: Александр Росков - поэт даже более трагичный и пронзительный, чем Николай Рубцов. Трагична не только его судьба, но и поэзия. Рубцов хоть и бедствовал, однако всё же не дожил до той страшной катастрофы и гибели русской деревни, которые воочию видел и описал в своих стихах Росков. В общем, "большое", по слову Есенина, как всегда, "видится на расстоянье". Только в день Сашиной гибели я со всей отчётливостью вдруг осознал, какой драгоценный поэтический талант жил рядом с нами как простой смертный и внезапно покинул нас навсегда. Плачу и горюю, Саша, по Тебе. Слёзы застилают глаза и комок в горле. Всё, что я в силах сказать Тебе, - это повторить Твои же стихи, которые Ты посвятил одному из своих друзей:
Пусть когда умрём мы, неизвестно,
мне б хотелось встретиться с тобой
после смерти в Царствии Небесном,
там - в Небесном Царстве. Боже мой...
Вот одни из лучших стихотворений Александра Роскова о погибшей русской деревне, о нашей Родине. Первое из них начинается строкой "Человек должен жить..." Так Александр Росков назвал одну из своих поэтических книг, вторя завету Гоголя, сказавшего: "Искусство есть водворение в душу стройности и порядка, а не смущения и расстройства. Искусство есть примирение с жизнью". С жизнью, но не со смертью. С безвременной смертью таких драгоценных поэтов и добрых людей как ты, Саша, примириться невозможно.
* * *
Человек должен жить на природе,
на виду у Господних небес,
где прямая тропинка уводит
от крыльца прямо в поле и в лес.
Где над крышами изб и скворешен
ветви старых берёз шелестят.
И он должен быть чуточку грешен,
но не более, нежели свят.
Человек должен жить и трудиться
на себя - не на светскую знать.
И не знать, что творится в столицах,
иль стараться об этом не знать.
Он, в ладу и в согласье с природой,
на виду у лесов и полей
должен дважды в течение года
за деревней встречать журавлей.
А когда по окрестностям свищет,
сеет вьюга морозную смерть,
человек должен в тёплом жилище
на огонь возле печки смотреть.
И наверное так, между прочим,
о неблизкой мечтая весне,
он в февральские длинные ночи
должен ангела видеть во сне.
А когда по скончанию века
он покинет отеческий край,
ангел душу того человека
унесёт, как положено, в рай.
ДЕТСТВО
Домов в деревне было семь,
один родник, двенадцать ёлок.
За лесом, рядышком совсем,
лежал метельный зимний волок.
Под вой ветров в лесной глуши
машины выли, выли волки,
тяжёлый снег с густых вершин
роняли пасмурные ёлки.
От родника к семи домам
тянулись узкие тропинки,
в семи домах по вечерам
горели лампы-керосинки.
И месяц у окна дремал,
ронял в окно лучи косые,
и я ещё не понимал,
что за окном лежит Россия.
* * *
Увозили деда в богадельню -
жутко выла дедова собака.
Дед смотрел печально на деревню,
щурился на солнышко и плакал.
Красный крест. Зелёная карета.
Две медички в девственных халатах
мяли в нервных пальцах сигареты,
в сторону смотрели виновато.
И толпа в какой-то скорбной спячке
молча наблюдала ту картину.
Плакал дед: «Собачка ты, собачка...
Пожалейте, бабы, животину...»
Одинок был дед и стар годами.
Жизнь прошла ни в чём - в нужде, в заботах.
... Ласточки кружились над домами,
ласточки готовились к отлёту.
* * *
Надоел мне город-глыба
и бетонная тоска.
Я в свою деревню прибыл,
на недолго, в отпускА.
Вот он - я, дымящий "Примой",
у избы стою родной,
у берёзы у родимой
с яркой сумкой за спиной.
Деревянные мосточки -
хоть бегом по ним беги.
На окошке - два цветочка,
на крылечке - сапоги.
Вот стою я у крылечка
возле этих сапогов:
"Затопи-ка, мама, печку,
напеки-ка пирогов!"
С догоревшей сигаретой
сяду прямо на ступень.
А вокруг - трава и лето,
солнечный и тёплый день.
Мне сосед махнёт в окошко:
"Подойди, я руку дам!
Не жалей моей картошки -
топай прямо по грядам!"
У соседа в огороде
хмель растёт по всей меже.
И сосед уже на взводе,
то есть выпимши уже.
На столе - краюха хлеба,
сорок градусов с огнём:
"Провались земля и небо -
мы на кочке проживём!"
Чёрно-белый "ящик" пашет,
детки рядышком сидят.
На экране девки пляшут
по четыре штуки в ряд.
Задирают девки ноги
так, что трусики видны.
А в избушке - быт убогий,
телезрители бедны.
Нету счастья, денег нету,
жизнь - поганка, жизнь - нужда.
Тем - в кремлёвских кабинетах -
Русь мужицкая чужда.
Сосед стопку засобачит,
луковую съест траву,
опьянеет и заплачет:
"Погляди, как я живу..."
Разведёт сосед мой слякоть...
Если говорить всерьёз -
родину мою оплакать
никаких не хватит слёз.
* * *
У церкви стояла "Тойота".
С ней рядом - десяток авто.
В открытые настежь ворота
смотрел некто в чёрном пальто.
Внутри отпевали бандита,
толпился в притворе народ.
И были ворота открыты,
и некто стоял у ворот.
Бандиты стояли у гроба,
звучал песнопевческий стих
и золото всяческой пробы
блестело на пальцах у них.
И было известно бандитам,
понятно святому отцу:
покойный, злодейски убитый,
служил золотому тельцу.
И некто, участьем не мучась,
осклабив в улыбочке рот,
"Вас всех ждёт такая же участь!" -
сказал и ушёл от ворот...
О СМЕРТИ
... Изба наподобье барака,
в ней – восемь отдельных «квартир».
Бывали здесь пьянки и драки,
и мир был. Но вот в иной мир
ушли из восьми шесть хозяек,
хозяев своих пережив.
В жилищах их мыши гуляют,
да ветер выводит мотив
печальный в нетопленых трубах.
На окнах – потёки и пыль.
И лезут по брёвнам, по срубу
всё выше и плесень, и гниль.
На фоне всеобщей разрухи
избе этой скоро - концы.
... В бараке живут две старухи –
последние, в общем, жильцы,
иль, правильней будет – жилицы.
Они на крыльце майским днём
сидят, как подбитые птицы.
- Как долго, мы, Анна, живём, -
одна говорит, - пережили
подружек своих и вражин.
Нам тоже пора быть в могиле...
- Успеем ещё, полежим, -
её обрывает другая, -
а коли случится, что я
пораньше тебя в гроб сыграю –
не бойся, Галина, меня -
пугать тебя ночью не стану,
являться в твою конуру.
А ты поминай меня….
- Анна,
а если я раньше умру –
ты тоже не бойся - не буду
к тебе по ночам приходить.
Бывало, мы жили и худо
с тобой, да о чём говорить:
пускай и ругались друг с дружкой,
но миром кончали всегда...
Сидят на крыльце две старушки.
Они, пережив холода,
весеннему солнышку рады,
пришедшему с маем теплу.
С крылечком ветшающим рядом
берёза стоит. По стволу
её поднимаются соки -
глубинные соки земли,
а в небе – совсем невысоко
плывут над землёй журавли.
И в мире не пахнет могилой,
здоровый живёт в мире дух.
И хватит желанья и силы
у двух одиноких старух
дожить, дотянуть до Покрова -
дни лета промчатся стрелой,
а там, когда осенью снова
запахнет землёю сырой,
посыплется снег понемногу
с небес на холодную твердь...
Всё в рУце у Господа Бога,
и жизнь в его рУце, и смерть...
ПРОРОЧЕСТВО
«Союз нерушимый республик свободных
сплотила навеки великая Русь...»
Государственный гимн СССР
И, как видно, напрасно сплотила....
О, Россия! - видать неспроста
отлучила нечистая сила
твой народ от Исуса Христа.
И вчерашние кровные братья
по укромным углам, втихаря
крест готовят тебе - для распятья.
Но - о дружбе в глаза говорят.
Всё как в Новом Завете: Иуда
объявился, он здесь, среди нас.
И пока - разговоры, покуда
шум да гам, он Россию предаст.
Прокуратор ладони обмоет,
оглядев разношёрстную рать.
Эта рать, обезумевши, взвоет
кровожадно и злобно: «Распять!»
И, не зная, какой катастрофой
обернутся деяния те,
рать Россию введёт на Голгофу
и распнёт, как Христа, на кресте.
И отметит гульбой и весельем
день распятья лукавый народ.
Но за смертью придёт воскресенье,
воскресенье, конечно, придёт...
* * *
Наверно, такая планида
у русской деревни... Она
на гибель, как та Атлантида,
давно уже обречена.
Её без стыда и морали,
усердия множа на прыть,
почти сотню лет разоряли
и всё ж не смогли разорить.
Да, дело совсем непростое
(будь проклят 17-й год!)
лишить и корней, и устоев,
и духа огромный народ.
Но то, что с деревней случилось
сейчас, в 90-х годах,
и в страшном бы сне не приснилось,
на ум не пришло никогда:
деревня исчезла с планеты,
она растворилась во мгле,
её просто-напросто нету
для тех, кто расселся в Кремле.
Да, крыш этих шиферных нету
и тех, кто под ними живёт,
и солнцу, и белому свету
не рад деревенский народ.
И нету надежды на чудо –
разор чересчур уж большой.
И я уезжаю отсюда
с тяжёлой, разбитой душой.
Тревога, печаль и разруха
в родных поселились краях.
... Да будет земля тебе пухом,
родная деревня моя.
(1999)
ПОГОНЯ
Три солдата в мундирах зелёных,
отдуваясь, сидят на траве.
На измятых багровых погонах
по две жёлтеньких буквы "ВВ".
Видно сразу: охрана из зоны -
автоматы прижаты к ногам.
Те места, что "не столь отдалённы",
до предела приближены к нам.
Солнце шпарит. Охранникам жарко.
Пот по лицам течёт от жары.
Под кустом часто дышит овчарка,
над овчаркой - столбом - комары.
Я стою и смотрю с интересом...
Трое встали. Нахмурены лбы.
Вид серьёзен:
- Откуда?
- Из леса.
- А ходили зачем?
- По грибы.
- Не встречали такого? - и фото
протянул мне один.
- Не встречал. Упустили?
- Не ваша забота.
Я обиделся и замолчал.
А они - автоматы на спины,
не кивнув на прощание мне,
вдруг рванули к болотам - в низину,
вслед - овчарка на длинном ремне.
Ох, уж эти погони, засады...
Я пошёл по тропинке лесной.
На душе - неприятный осадок,
будто эта погоня - за мной.
* * *
Отшумели в деревне метели,
и ручьи отбежали, звеня.
Без меня журавли прилетели,
да и лето пришло без меня.
За деревней всё так же уныло
зреет в поле не рожь, а осот.
Да на кладбище восемь могилок
за прошедший добавилось год.
Кто – от старости, кто по болезни,
кто по пьянке (наш русский недуг!)
в гроб сыграл… И один мой ровесник
от своих – жизнь замучила – рук.
За год восемь могил – это много.
Вся деревня – дворов пятьдесят.
Потому-то печаль и тревога
по-над каждым домишком висят.
- Что за мор? – земляков я пытаю.
Чуя жалость в вопросе моём,
отвечают: - Да жись-то худая,
потому, понимаешь, и мрём.
Прежде будущность нас не страшила
и не плакались мы на судьбу.
А теперь… с горя хряпнешь, вон, «шила»*
и уснёшь на погосте в гробу.
- Видишь сам же: не пашем, не сеем.
Ладно, если б одни только мы,
но такое по всей, вон, Рассее.
Дай-ка сотенку лучше – взаймы…
Отказать землякам я не смею,
сто рублей для меня – не вопрос.
Сам не раз ведь зелёному змею
вместе с ними накручивал хвост.
Пусть они мне и не одногодки,
пусть помладше – в том разницы нет…
- Да не «шила» купите, а водки, -
им, счастливым, бросаю я вслед.
Моя реплика их рассмешила:
- Сам похмельным-то что, не бывал?
... Ну, конечно, они купят «шила» –
и дешевле, и бьёт наповал!
Наповал – пол мужицкой России
за десяток – не более – лет
не небесные стрелы скосили,
и не полчища вражии - нет! -
а вот это проклятое «шило»,
безысходность, нужда да тоска…
И какие-то восемь могилок
для страны моей, что широка,
как в той песне – оно не смертельно,
капля в море, не более – да.
Но в масштабе деревни отдельной
это – много, и это – беда
для меня. С каждым холмиком новым,
с каждой новой могилкою – с ней
разрушается жизни основа,
и становится меньше, бедней
мир – мой мир, деревенский, любимый
мной вчера, и сегодня, и впредь,
всё страшнее и больше делимый
на неё – беспощадную смерть.
Сколько этому миру осталось?
Неужели он – мимо и прочь?…
На душе – и тревога, и жалость,
и бессилие чем-то помочь...
____________________________________________
* «шило» - технический спирт, который можно задёшево купить в каждой северной деревне.
* * *
Посредине горя и разрухи,
в нищете погрязнув и в тоске,
древняя повесилась старуха
на шелкОвом тонком пояске.
Прибралась, помылась перед смертью,
чистое надела бельецо.
В жёлтенький потрёпаный конвертик
краткое вложила письмецо:
"Третий месяц денег не видала...
Хлеба нет... Господь прибрал родню...
Хватит. Пожила и пострадала.
Никого в уходе не виню".
На дверную ручку у порога
пояс навязала не спеша...
И теперь под крылышком у Бога
греется старухина душа.
Ключник Пётр ей чаю наливает
под весёлый щебет райских птиц.
(Знайте, в ад кромешный посылают
далеко не всех самоубийц -
истинно!)... А одесную Бога,
то есть у престола, рядом с Ним
у предела райского чертога
хмурый восседает серафим.
Он, согласно чину, ладно сложен:
крылья - и какие! - вместо плеч.
На бедре его торчит из ножен
огненный, широкий, длинный меч.
Говорит он медленно и глухо,
в сторону Земли грозя перстом:
мол, за смерть ужасную старухи
есть с кого спросить на свете том.
Мы про перст его - ни сном, ни духом,
будний нас несёт круговорот.
И что там - какая-то старуха? -
без неё достаточно хлопот.
Лишь бы выжить нам среди живущих
тут, на грешной матушке-Земле.
Что уж говорить про власть имущих,
на "местах" сидящих и в Кремле.
Им бы сладко пить да сладко кушать,
делать вид: "А мы здесь не при чём!"
... Знайте, он придёт по наши души -
серафим с пылающим мечом.
* * *
Родина моя, моя деревня!
Как давно-давно я не был тут...
От неё остались лишь деревья,
поле да заросший тиной пруд.
Кулики над ним летают, свищут,
славят жизнь у этого пруда.
А на месте нашего жилища
лопухи растут да лебеда.
И такое тут царит безлюдье -
родина, узнай меня, приветь! -
хочется упасть на землю грудью
и по-бабьи, в голос зареветь.
Жаль, что я пришёл сюда тверёзый,
а не то бы, куликам на смех...
Посидел под сломанной берёзой,
вспомнил обо всём и обо всех.
Обо всех, кто жив и кого нету
вспомнил... Сосчитал по именам.
Высмолил четыре сигареты,
грустно посмотрел по сторонам.
Посмотрел, как ёлки мирно дремлют
над земным суровым бытиём,
как сидит на камне, вросшем в землю,
детство деревенское моё.
Я его рукой своей потрогал.
Уходя, перекрестился я:
до свиданья! Оставайся с Богом
родина безлюдная моя...
* * *
...А на кладбище сельском такая стоит тишина,
что звенит в каждом ухе, и входишь в ворота с опаской.
Тихо здесь до того, даже слышно, как трескает на
ещё свежих крестах голубая и синяя краска.
В голубое и синее красят здесь люди кресты -
в цвет Господних небес и ворот благодатного рая.
Возле холмиков старых рябин и черёмух кусты,
осыпаясь на них, жёлто-красным огнём догорают.
И кузнечик стрекочет, и шмель на могилке жужжит.
Бабье-летний денёчек паучью повысветил пряжу...
Полдеревни - пол-нашей на кладбище этом лежит,
и ещё полдеревни сюда обязательно ляжет.
От оградки к оградке, от холмика к холмику я
потихоньку пойду, осторожно куря сигарету,
земляков узнавая на снимках... И детства друзья
глянут вдруг на меня с аккуратных надгробных портретов.
И один, и второй... Вот и третий... В знакомых глазах -
ни намёка на смерть, на загробную жизнь - ни намёка.
На живого - меня, на живые поля и леса
они смотрят с крестов из-под дождиком вымытых стёкол.
На могилах по рюмке стоит из простого стекла -
поминальная рюмка и тут же - бутылка пустая.
Не за ней ли, друзья, ваша горькая жизнь протекла? -
Ну-ка, память свою я у ваших крестов полистаю.
Колька, Сашка, Серёга... Мальчишки... Потом - мужики...
И - один за другим - на погост, не своими ногами.
Приезжая сюда, я уже не подам вам руки,
не спрошу "как дела?" и не выпью по рюмочке с вами.
Я-то вот он - живой... И я в вашу пришёл тишину
потому что хожу, как и всякий из смертных - под Богом.
И у ваших могил потихонечку вас помяну,
посмотрю вам в глаза за стекло, Колька, Сашка, Серёга...
Цвет такой у крестов - как у неба сентябрьского цвет.
Тишина на погосте такая - звенит в каждом ухе.
Смерть - особый предмет. Но и жизнь есть - особый предмет,
жизнь кипит в каждой твари - в шмеле вон, в кузнечике, в мухе!
Есть у Господа нашего тайное дело одно:
да, с одной стороны сотворил не бессмертными нас Он.
А с другой стороны - хорошо то, что знать не дано
нам ни года, ни дня, ни - тем более - смертного часа...
ВОСПОМИНАНИЕ О ДЕТСТВЕ
... Как у большой дороги жили мы
(Куда ты, память? Тише, тише... тише!)...
Посередине лета и зимы
стоял наш домик с односкатной крышей.
И здесь росли берёзы у крыльца
и лопухи, их было много-много...
В два противоположные конца
бежала под окошками дорога,
в две стороны - на запад и восток...
И пыль ничуть не портила озона,
когда в неописуемый восторг
нас приводили "ЗИЛы" и "ГАЗоны"
столь редкие ещё в те времена,
столь шумные в своём машинном беге
(семнадцать лет, как кончилась война
и в "моде" были сани и телеги,
и лошади. Я помню лошадей -
глаза их, гривы, бархатные губы.
они овёс любили и детей -
мы к лошадям не относились грубо,
не били их вожжами по спине
как взрослые, и не ругали матом)
... Как нравилось сидеть на крыше мне,
на краешке единственного ската,
смотреть в конец дороги, и - в другой...
Или следить за облачком белесым,
скользящим беззаботно над тайгой
(тайгу тогда мы называли лесом),
терять его из виду... Сознавать
наедине с огромным синим небом,
что вечером придёт с работы мать
и принесёт печенья или хлеба.
И самовар поставит на крыльце,
и ужинать мы будем под оконцем.
И на дорогу, в том её конце,
где запад, с небосвода сядет солнце
и в лес уйдёт... И встанет поутру
в другом конце дороги - на востоке.
... Да, это были корни и истоки.
И я не знал ещё, что я умру.
Свежие комментарии