Ярослав Васильевич Смеляков
27 ноября 1972 года, 35 лет назад, перестало биться сердце Ярослава Васильевича Смелякова. Поэта, который известен каждому советскому человеку яркими стихами, но люди даже не подозревают, чьему перу принадлежат те или иные строки.
Хотите эксперимент? Думаю, один из трогательных эпизодов культовой комедии «Операция «Ы» и другие приключения Шурика» тот, где он декламирует стихи своей знакомой незнакомке:
Вдоль маленьких домиков белых
акация душно цветет.
Хорошая девочка Лида
на улице Южной живет…
Эти стихи написал Ярослав Смеляков, которого называли в то время «Онегиным с фабричной окраины». И в самом деле, разве могут оставить кого-нибудь равнодушными строки из того же стихотворения «Хорошая девочка Лида», когда поэт рассказывает о том, на какой подвиг готов мальчишка ради этой светлой, чистой любви?
Он в небо залезет ночное,
все пальцы себе обожжет,
но вскоре над тихой Землею
созвездие Лиды взойдет…
Четыре строчки, а сколько в них смысла!
Когда Шурик в середине 60-х годов ХХ века произносил эти строки с экранов кинотеатров (фильм вышел в прокат в 1965 году), создавалась полная иллюзия того, что стихотворение было специально написано к фильму, чтобы лучше охарактеризовать лиричность героя. Но это далеко не так. Строки были написаны в последний предвоенный год, они-то и щемящие такие, может быть, оттого, что поэты, как ясновидящие, гораздо тоньше чувствуют время. Смертельная опасность, нависшая над страной, уже выстраивала в перспективе батальоны и полки, которым не суждено было вернуться с войны. И этим миллионам лучших сынов страны, конечно же, хотелось любить и быть любимыми, и, уходя на фронт, вчерашние мальчишки цитировали эти строки, радуясь, что их хорошая девочка Маша, Наташа, Лена, ничуть не хуже смеляковской Лиды…
Кстати, и стихотворение «Если я заболею, к врачам обращаться не стану» тоже написано Смеляковым в 1940 году. И суть всего стихотворения сводится не к недоверию к людям в белых халатах, которое сейчас расцвело махровым цветом, а к тому, что за их помощью нужно обращаться только в самых исключительных случаях, в остальном же не надо роптать на судьбу.
Я ходил напролом.
Я не слыл недотрогой.
Если ранят меня
в справедливых боях,
забинтуйте мне голову
горной дорогой
и укройте меня
одеялом в осенних цветах.
… Наверное, многие из вас видели или держали в руках некое подобие кубика Рубика, которое называется «Змейка». Суть игры в том, чтобы, переставляя грани на длинном теле змеи, добиться нужной композиции. Можно сказать образно: нет, пожалуй, в СССР второго такого поэта, чьим телом судьба столь же беспощадно играла, как с такой змейкой!
…Родился Ярослав 26 декабря 1912 (8 января 1913 н.с.) в Луцке в семье железнодорожного рабочего. С началом Первой мировой войны, когда отец ушел на фронт, Славу отдали в деревню на воспитание к бабушке. Но как только мальчишка подрос, он решил покинуть родные места и «без страха и упрека» прибыл в Москву. Здесь он поступил в семилетку, а после ее окончания решил продолжить образование в полиграфической фабрично-заводской школе. Именно здесь он активно начал публиковать свои стихи, для начала в цеховой газете, писал обозрения для агитбригады.
Но Смеляков не хотел оставаться самоучкой. Он охотно посещал литературные кружки при «Комсомольской правде» и «Огоньке», а его стихотворение «Любка» (кое-где оно идет, как «Любка Фейгельман») стало культовым для студентов середины 30-х годов. Его переписывали в тетрадочки, цитировали, и в те времена оно по популярности соперничало со стихами куда более именитых авторов.
И в других стихах было столько лирики, что его сравнивали с Онегиным…
Вот только хулиганом он был отъявленным. Однажды справил малую нужду на портрет Сталина, когда «произведение искусства» хотели поднять на веревках на высокое здание. От смерти его спасло только то обстоятельство, что на дворе шел 1934 год. А в грозном 1937-м он как раз вышел на свободу. Чтобы снова оказаться за решеткой за непочтительное отношение к Сталину…
Война расставила все по своим местам. Ярослав вполне мог устроиться в какую-нибудь дивизионную, армейскую или фронтовую газету. Но вспомним его строки «Я ходил напролом». Он и пошел напролом, рядовым. Попал в окружение на Карельском перешейке, вместе со своими боевыми товарищами попал в финский плен, где находился до 1944 года. Причем финны очень скоро разобрались, что перед ними неординарный человек, его освободили из концлагеря и отправили работать на ферму в качестве военнопленного. Благодаря этому он и выжил.
По возвращении из финского плена его ожидал сталинский лагерь. И эта «ходка» оказалась не последняя. Однажды молодые поэты заявились к нему домой, и наперебой начали читать хвалебные стихотворные оды Сталину. Смеляков вытолкал их взашей и вдобавок спустил с лестницы. Об этом доложили куда следует…
Пока он сидел, жена сбежала с другим… Но пуще всего его, исхудавшего и издерганного, пугает чувство вечного голода. Впрочем, и это не вечно, и жена появилась другая, и бесконечно бегать к холодильнику, проверяя, остались ли запасы, вскоре перестал. А с властью так и не помирился. Да и как могло быть иначе, если вместо гимнов «родной» коммунистической партии декламировали его «сермяжную правду жизни». Как, например, стихотворение «Жидовка».
Прокламация и забастовка,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
Комиссаркой гражданской войны.
Ни стирать, ни рожать не умела,
Никакая не мать, не жена –
Лишь одной революции дело
Понимала и знала она.
Брызжет кляксы чекистская ручка,
Светит месяц в морозном окне,
И молчит огнестрельная штучка
На оттянутом сбоку ремне.
Неопрятна, как истинный гений,
И бледна, как пророк взаперти, –
Никому никаких снисхождений
Никогда у нее не найти...
Не сочтите меня ксенофобом, я не хочу обижать никакую нацию. Но сам факт, что в некоторых энциклопедических словарях о Ярославе Смелякове сказано всего три строчки, говорит о многом… А что касается последнего стихотворения, то оно стало любимым для писательницы Белл Кауфман, внучки знаменитого еврейского писателя Шолом-Алейхема. Ведь комиссарки – это не нация, это образ жизни…
http://shkolazhizni.ru/archive/0/n-11219/
Жидовка
Прокламация и забастовка,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
Комиссаркой гражданской войны.
Ни стирать, ни рожать не умела,
Никакая не мать, не жена -
Лишь одной революции дело
Понимала и знала она.
Брызжет кляксы чекистская ручка,
Светит месяц в морозном окне,
И молчит огнестрельная штучка
На оттянутом сбоку ремне.
Неопрятна, как истинный гений,
И бледна, как пророк взаперти,-
Никому никаких снисхождений
Никогда у нее не найти.
Только мысли, подобные стали,
Пронизали ее житие.
Все враги перед ней трепетали,
И свои опасались ее.
Но по-своему движутся годы,
Возникают базар и уют,
И тебе настоящего хода
Ни вверху, ни внизу не дают.
Время все-таки вносит поправки,
И тебя еще в тот наркомат
Из негласной почетной отставки
С уважением вдруг пригласят.
В неподкупном своем кабинете,
В неприкаянной келье своей,
Простодушно, как малые дети,
Ты допрашивать станешь людей.
И начальники нового духа,
Веселясь и по-свойски грубя,
Безнадежно отсталой старухой
Сообща посчитают тебя.
Все мы стоим того, что мы стоим,
Будет сделан по-скорому суд -
И тебя самое под конвоем
По советской земле повезут.
Не увидишь и малой поблажки,
Одинаков тот самый режим:
Проститутки, торговки, монашки
Окружением будут твоим.
Никому не сдаваясь, однако
(Ни письма, ни посылочки нет!),
В полутемных дощатых бараках
Проживешь ты четырнадцать лет.
И старухе, совсем остролицей,
Сохранившей безжалостный взгляд,
В подобревшее лоно столицы
Напоследок вернуться велят.
В том районе, просторном и новом,
Получив как писатель жилье,
В отделении нашем почтовом
Я стою за спиною ее.
И слежу, удивляясь не слишком -
Впечатленьями жизнь не бедна,-
Как свою пенсионную книжку
Сквозь окошко толкает она.
Февраль 1963, Переделкино
http://smelyakov.ouc.ru/zhidovka.html
...Окружение Смелякова 50-60-х годов не зря относилось к нему и с подобострастием, и с тщательно скрытым недоверием. Он тоже понимал, с кем имеет дело, знал сплоченную силу этих людей, помнил о том, как был повязан их путами в атмосфере чекистско-еврейского бриковского салона его кумир Маяковский, помнил, что духовные отцы тех, кто сейчас крутится возле него, затравили Павла Васильева за так называемый антисемитизм и русский шовинизм, но до поры до времени молчал или был осторожен в разговорах на эту тему, но как честный летописец эпохи не мог не написать двух необходимых для него стихотворений, которые в полном виде были опубликованы лишь после его смерти.
ЖИДОВКА
Прокламация и забастовка.
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
Комиссаркой гражданской войны.
Ни стирать, ни рожать не умела,
Никакая не мать, не жена —
Лишь одной революции дело
Понимала и знала она...
В 1987 году демократы из “Нового мира” впервые опубликовали это стихотворение. Но они всю жизнь, со времен Твардовского, воевавшие против цензуры, не смогли “проглотить” название и первую строфу: стихотворение назвали “Курсистка”, и первую строфу чья-то трусливая рука переделала таким образом:
Казематы жандармского сыска,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала курсистка
Комиссаркой гражданской войны.
Конечно, понять новомировских “курсисток” можно...
“Ну хотя бы поэт “еврейкой” назвал свою героиню. Ведь написал же он дружеские стихи Антокольскому:
“Здравствуй, Павел Григорьевич, древнерусский еврей!”
А тут — “жидовка” — невыносимо, недопустимо, в таком виде печатать нельзя!”
Брызжет кляксы чекистская ручка,
Светит месяц в морозном окне,
И молчит огнестрельная штучка
На оттянутом сбоку ремне.
Неопрятна, как истинный гений,
И бледна, как пророк взаперти.
Никому никаких снисхождений
Никогда у нее не найти.
..........................................
Все мы стоим того, что мы стоим,
Будет сделан по-скорому суд,
И тебя самое под конвоем
По советской земле повезут...
Две женщины. Одна — русская работница (“прямые черты делегаток, молчащие лица труда”), все умеющая мать и жена, обутая в мужские ботинки, одетая в армейское белье, — и другая — профессиональная революционерка, фанатичная чекистка в кожанке с револьвером на боку, не умеющая “ни стирать, ни рожать”, а только допрашивать и расстреливать... Два враждебных друг другу лика одной революции... Какой из них был Смелякову дороже и роднее — говорить излишне. После смерти Смелякова это, одно из лучших его стихотворений, по воле составителей и издателей не вошло даже в самую полную его книгу — однотомник, изданный в 1979 году “Большой библиотекой поэта”. Настолько оно было страшным своей истерической правдой так называемым “детям ХХ съезда партии”.
Время сломало и опрокинуло многие устои смеляковского мировоззрения. Он верил, что Союз народов создан уже навсегда, что “дело прочно, когда под ним струится кровь”, кровь самопожертвования. Он любил ездить на Кавказ и в Среднюю Азию, он любил Кайсына Кулиева и Давида Кугультинова и за талант, и за невзгоды, которые они перенесли вместе со своими народами.
Он верил, что все эти кровавые противоречия — в прошлом.
Мы позабыть никак не в силах,
ни старший брат, ни младший брат,
о том, что здесь в больших могилах,
на склонах гор чужих и милых
сыны российские лежат.
Апрельским утром неизменно
к ним долетает на откос
щемящий душу запах сена
сквозь красный свет таджикских роз.
Я бродил по этим тропам Гиссара и Каратегина, не отдавая себе отчета в том, что лишь тридцать лет тому назад буденновские конники сходились здесь грудь на грудь с басмачами-душманами. Однажды, возвращаясь из геологического маршрута по каменистой тропе, вьющейся над кипящим голубым потоком, я увидел под тутовым деревом холмик из камней, над которым свисали с зеленых веток разноцветные тряпичные тенты.
— Что это? — спросил я у сопровождавшего меня местного таджика.
Он внимательно посмотрел мне в глаза и не сразу, но ответил:
— Известный басмач тут похоронен. Из нашего рода.
Так что “на склонах гор чужих и милых” были зарыты и те, и другие.
И однако я с естественным спокойствием во время геологических маршрутов забредал в самые отдаленные кишлаки, где по-русски кое-как можно было объясниться лишь с чайханщиком, присаживался к чабанскому костру попить чаю с чабанами — потомками басмачей-душманов.
Мы улыбались друг другу, в глазах моих собеседников не было ни затаенной злобы, ни коварства, только любопытство и радушие.
Я прощался с этими темнолицыми белозубыми людьми, мы жали друг другу руки, не подозревая, что через тридцать лет их соплеменники будут отрезать головы русским солдатам на разгромленных заставах расчлененной страны. Но в те времена мир Средней Азии еще жил общим укладом, столь дорогим сердцу Ярослава Смелякова.
Правда, он предчувствовал, что после его смерти история может быть переписана, кое-какие опасения жили в его душе.
Не нужен мне тот будущий историк,
который ни за что ведь не поймет,
как был он сладок и насколько горек
действительный, а не архивный мед.
Смеляков как будто бы предвидел появление различных волкогоновых, антоновых-овсеенков, александров яковлевых, но такого количества грязи, лжи и клеветы, которое выльется на его поколение и на историю отечества, он предвидеть не мог. Хотя и предупреждал их от наглого легкомыслия и тщеславного
амикошонства, когда создал в своем воображении сцену, как якобы однажды он подошел в Кремле к креслу Иоанна Грозного в его царственной спальне:
И я тогда, как все поэты,
мгновенно безрассудно смел,
по хулиганству в кресло это
как бы играючи присел.
Но тут же из него сухая,
как туча, пыль времен пошла,
и молния веков, блистая,
меня презрительно прожгла.
Я сразу умер и очнулся
в опочивальне этой там,
как будто сдуру прикоснулся
к высоковольтным проводам.
Урока мне хватило слишком,
не описать, не объяснить.
Куда ты вздумал лезть, мальчишка?
Над кем решился подшутить?
А нынешние — не просто играючи, не просто шутя, не по безрассудной смелости, а по глумливому расчету, за большие деньги, за карьеру и льготы, с напряженными от страха и ренегатской ненависти лицами, хватаются за высоковольтные провода истории, корчатся, гримасничают, лгут до пены на губах.
Им никогда не понять душу истинного поэта русского социализма; они жаждут заглушить его голос — “чугунный голос, нежный голос мой”, стереть с лица земли его “заводы и домны”, закрыть его шахты, разрушить его монументы, вывернуть с насыпи шпалы его железных дорог, осквернить его мавзолей. Мародеры истории...
Впрочем, пусть они не забывают о судьбе еще одного мародера — Исаака Бабеля, который после октября 1917 года приехал в Зимний дворец, зашел в царские покои, примерил на себя халат Александра III, отыскал спальню и завалился в кровать вдовствующей императрицы. Все было на самом деле, и возмездье настигло его через 20 лет — в 1937 году...
Да, видимо, можно разрушить материальную часть цивилизации Ярослава Смелякова. Но духовный мир, мир памяти, мир его героев и героинь с нимбами, венками, кумачовыми косынками, “венчиками мучений” живет по своим, неподвластным для разрушителей законам. “В нем было бессмертное что-то...”
А еще он чувствовал и завещал нам нелегкое бремя памяти обо всем русском крестном пути, и знал, что сквозь всю пелену грядущего глума будут все-таки проступать как бы начертанные тусклым пламенем его слова, которые он оставил на соловьевской истории России:
История не терпит многословья,
трудна ее народная стезя.
Ее страницы, залитые кровью,
нельзя любить бездумною любовью
и не любить без памяти нельзя.
Недавно молодой поэт Михаил Молчанов опубликован в “Нашем современнике” стихотворение о Смелякове, которое заканчивалось так:
При нем пленялись реки.
Он свято верил в труд.
Теперь его вовеки
у нас не издадут.
Неверно. У “них” не издадут, “они” не издадут. Издадут “у нас”, издадим “мы”. Небольшую книжечку, тридцать-сорок стихотворений, но таких, у которых вечная жизнь.
Калуга, 7-8 ноября 1997 г.
Печатается в сокращении.
Полностью публикуется в № 12 “Нашего современника” за 1997 год.
http://www.zavtra.ru/cgi/veil/data/zavtra/97/210/71.html
Читать полностью: http://shkolazhizni.ru/archive/0/n-11219/
Свежие комментарии